Стоковые изображения от Depositphotos
— За стенами школы Советский Союз несся непонятно куда, а мы жили по привычному расписанию. Училище готовилось к гастролям во Франции. Я так мечтал туда поехать, а меня взяли и сняли с поездки. Мои документы показались КГБ недостаточно благонадежными. Мама была всю жизнь «невыездная». Ее вызвала в училище начальник отдела кадров Светлана Кузнецова: «Ламара Николаевна, а куда вы подали документы на оформление?» Та говорит: «В смысле?» – «У мальчика папа кто?» Я проверочку не прошел, бабушка-то – француженка!
Так закончился 5 класс. Вместо Франции я с мамой поехал в Пицунду. И, хотя по классике у меня стояло «5», у мамы регулярно звучала «песня»: «Давай уедем в Тбилиси! Что мы мучаемся здесь?»
Мамины причитания, к моему большому огорчению, находили поддержку у Золотовой с Рахманиным (Наталья Викторовна Золотова, Борис Георгиевич Рахманин – педагоги классического танца, – прим. «Газеты.Ru»). Рассорившись с Головкиной (Софья Николаевна Головкина – балерина, педагог, руководитель, возглавлявшая на протяжении 40 лет московскую школу балета, – прим. «Газеты.Ru»), они в тот же год ушли из школы. Директор Тбилисского училища Б. А. Барамидзе предоставил им квартиру и перевез их в Тбилиси, где они стали ведущими педагогами. И начались уговоры мамы забрать меня из МАХУ и вернуться в Тбилиси. Мама сияла. И, когда она сообщила, что мы возвращаемся в Грузию, случилась большая ссора, я заявил: «Никуда с тобой не поеду. Ты можешь уезжать, куда хочешь. Я пойду танцевать только в Большой театр».
Маме действительно тяжело приходилось в Москве. На работу ее никуда не брали, денежные накопления быстро таяли, жить было негде. Сначала нас приютила тетя Зина, затем мы снимали комнату недалеко от метро «Измайловская». Стоял вопрос, должен ли я жить в интернате при училище? Он находится на третьем этаже нашего здания. Мест для иногородних детей там всегда не хватало. Но даже если бы оно нашлось, мама не согласилась бы. «Мой сын в интернате жить не будет!» – сразу заявила она.
Чтобы найти подходящее жилье, мама стала ходить по дворам вокруг школы, расспрашивала бабушек – не сдает ли кто комнату? Наконец, нам удалось снять угол в квартире дома рядом с училищем на Фрунзенской улице, а затем с помощью нашего серебра, большей части библиотеки и самых ценных семейных вещей и опять-таки с помощью маминой способности давать деньги правильным людям, прописать меня в этой крохотной, похожей на шкаф, комнате в 14 кв.м.
Московскую прописку я получил 11 февраля 1991 года. Пестов (Петр Антонович Пестов – педагог классического танца, – прим. «Газеты.Ru»), с первого дня, как он с мамой познакомился, жужжал: «Ламара Николаевна, пропишите Колю, иначе с Большим театром ничего не получится». Без прописки о Большом театре и мечтать было нечего.
Комната, в которой мне предстояло прожить много лет, находилась в квартире добротного кирпичного дома. Его и многие другие здания в районе Фрунзенских улиц выстроили в свое время для советского генералитета. Потому что совсем недалеко, на набережной находится Министерство обороны РФ, прозванное нами «Пентагоном». При строительстве этих особых домов все продумали – внутри каждого двора детский сад, поликлиника, прачечная, парикмахерская.
В нашем доме на каждой лестничной клетке по четыре квартиры – три предназначались для генералов, одна для обслуги. Наша хозяйка была парикмахершей генералов, ее муж работал водителем у генерала. Тетя Тоня и дядя Боря – хорошие люди были, веселые такие, хоть и любили выпить. Они занимали две комнаты в 3-х комнатной квартире. В одной комнате жили, другую сдавали. В июне мама ее сняла. 30 августа 1988 года мы туда заселились.
Наш окончательный переезд в Москву пришелся на конец августа. Это был единственный раз в моей жизни, когда из Тбилиси в Москву мы ехали на поезде, со всем скарбом – с телевизором, с какой-то посудой, вещами, словом, всем тем, что мама решила с собой в столицу забрать. Дорога занимала двое с половиной суток.
Помню, я сидел у окна и любовался видом моря, красотой пейзажей, сменявших друг друга, а мама говорила мне какие-то пафосные вещи, что мы уезжаем, что она решилась, что я должен очень стараться… Я же смотрел на море и думал: «Боже мой, к чему она это все говорит? Я же талант! Большой театр и мировая слава уже ждут меня. А она это никак не может понять!» Потом услышал мамино: «Никочка, тебе надо качаться, надо будет девочек носить, дуэт скоро начнется…»
Сама мама до таких тонкостей моей профессии дойти не могла, но у нее имелась отличная советчица в лице Золотовой. Тата, как звала ее мама, была активная такая, ух! «Ламара, он плохо ест!» – говорила она. И Ламара впихивала в меня очередные котлеты. Я лежал и с тоской думал: «Господи, чего они ко мне пристали? Я же гений».
Я сейчас иногда думаю: откуда у меня, ребенка, была такая уверенность в собственном призвании, железобетонная уверенность? Что мама ни делала, как ни пыталась меня убедить, что надо подумать о какой-то другой профессии – я намертво стоял на своем – только балет. У меня эти люстры, золотой занавес Большого театра – просто стояли перед глазами, только они и ничего больше.
Важным доводом в пользу учебы в Москве, кроме моих природных способностей к балету, для мамы было то, что, став артистом Большого театра, у меня появится возможность ездить за границу и видеть мир. Она была очень любознательна по своей натуре.
Для того, чтобы эти надежды осуществились, мама сделала все. Пожертвовала всем, что у нее было – уехала из Тбилиси, от родных, друзей, отказалась от налаженной жизни, прекрасно оплачиваемой, любимой работы.
Самым большим препятствием на ее пути к отъезду оказался муж – мой отчим Ишхан. Он сказал, что в Москву ни за что не поедет. А женщине-то было всего 55 лет! Она выглядела фантастически молодо и привлекательно. Мама всегда за собой ухаживала: парикмахерские, маникюрши, косметичка. Муж-красавец, хоть и на 16 лет младше, любил ее, на руках носил. И, когда он категорически ответил «нет» по поводу Москвы, мама сказала: «Мне сын дороже мужа». И уехала…
Ради меня, она, как женщина, себя сознательно похоронила. Она под мои ноги подложила всю себя и все, что у нее было. Абсолютно. Все, что она делала с момента моего появления на свет, она делала только для меня. Через полгода после нашего переезда в Москву мама внешне не то, что постарела, она сильно сдала даже внешне. Я только в 28 лет смог, наконец, все это осознать…
По сообщению сайта Газета.ru