Стоковые изображения от Depositphotos
Писатель, книжный обозреватель
Можно любить, а можно ненавидеть Библию, но отрицать, что Иисус Христос был суперзвездой своего времени, все равно не получится.
Можно любить, а можно ненавидеть алкотрип Венички Ерофеева из Москвы в Петушки, но отрицать, что он заставил нас посмотреть в зеркало собственной души и вздрогнуть, не получится.
Ему сегодня 85. Герою или автору? Уже и не скажешь: Веничка так сросся в массовом сознании с Венедиктом, что говоря об одном, сразу же говоришь и о другом. Но сегодня 85 писателю, Венедикту Ерофееву. И без всяких добавок «исполнилось бы» и «было бы». 85 — человеку, о реакции на книги которого можно судить по одному лишь выражению лица собеседника.
И нет ничего труднее, чем говорить о нем здесь, сейчас, когда сказано и написано уже так много. Хочется сбросить серый фрак академичности, надеть спортивный костюм повседневности и поговорить по-человечески. И так, слово за слово, скатиться в пресловутые «уважаю» и «не уважаю», отключить рациональность, зато на полную громкость включить эмоции.
Прочувствовать, кто же такой Ерофеев для всякого случайного собеседника, попутчика по дороге в потерянный и недостижимый Рай (или, вернее, всего лишь в Чистилище, но об этом еще рано говорить). Может, получится понять, почему одни восхищаются Веничкой (героем, автором, неважно), а другие морщатся, будто речь идет о чем-то непотребном? Но сперва...
Вот Веничка — писатель, — рождается, а вот Веничка — герой — входит в электричку, которая и есть вся наша жизнь. Несется куда-то, как гоголевская Русь, а куда — не дает ответа, сколько ни спрашивай. И вот зрение новорожденного-вошедшего постепенно привыкает к слабому освещению белых мерцающих ламп, и вот все отчетливее видно ее — грязь. Блевотину зависти под сиденьями и высохшую мочу гнева по углам, запашок которой все еще не выветрился; шприцы из-под разбитых надежд и смятые жестяные банки похоти. А на ухо, между Усадом и 105-м километром, шепчет дьявол: давай, мол, прыгни на рельсы, избавь себя от этой мерзости, покинь поезд, несущийся в никуда. Покинь эту пелевинскую «Желтую стрелу», состав без точки отправления и прибытия.
И кто-то прислушивается, сходит с поезда раньше срока. Кто-то прячет взгляд, чтобы не замечать грязи. А Веничка кричит о ней. Не чурается рыться в нашем грязном белье, пока мы запихиваем его по шкафам, боясь не то что отстирать — просто признать его существование.
Веничка кричит. Голос его — грозный набат.
Тут самое время взглянуть в окно — конечно же, грязное, мутное настолько, что не ясно, есть за ним жизнь или мир замкнулся в одной лишь электричке, — и дать волю мыслям. Вот в руках вдруг появляется книга. Не просто так — это «Мужество быть» теолога и философа Пауля Тиллиха о трех типах человеческой тревоги, которые сменяли друг друга с развитием общества.
Сначала — тревога судьбы и смерти, на что Христос сказал бы: «Смерти нет». Потом — тревога вины и осуждения, на что Христос сказал бы: «Я в каждом из вас». И наконец — тревога пустоты и потери смысла. И тут закричал грозным набатом уже Веничка. Он пришел во времена больших перемен, в конце XX века, в эпоху той самой потери смысла. Пришел, сел, отправился в один конец до Петушков и собрал причудливую постмодернистскую мозаику. Расчленил христианские сюжеты на кусочки и сшил, казалось бы, ужасного, пахнущего спиртом кадавра, зато сделал Библию снова понятной, great again. И Иисус Христос снова на миг стал суперзвездой — но совсем иного толка. Он не сиял на голливудских сценах, а трясся в вагоне и, брызжа слюной художественных приемов, рассказывал нам о нас же самих. В самых неприятных выражениях. Венечка — Христос. Откройте любую научную статью, чтобы убедиться. И Венечка сказал о третьей человеческой тревоге: смысл, конечно, есть. Ведь все ваши грехи — новые грехи века XX — прощены. Я отмолил их. Меня закололи за них. Заткнули за мой крик. Прямо в горло. Сначала — вы, люди. Потом — неужто он, бог?
Электричка тормозит. Конец пути.
Выходишь на холодный октябрьский воздух, мокнешь под дождем и задумываешься. В голову вдруг почему-то упорно лезет странная аналогия с недавно прочитанным — «Оккульттрегером» Алексея Сальникова, романом из шорт-листа литературной премии «Ясная Поляна». Вспоминаешь ангелов-алкашей и демонов-блогеров Сальникова, живущих на Урале. Улыбаешься, вспомнив и другое: весь этот карнавал гротескных масок Сальников устраивал специально. Подчеркивал, что самое фантастическое в России — простой русский человек, живущий на какую придется зарплату и своими силами справляющийся с таинственной «мутью», метафизической сущностью из романа. Смотришь вокруг — эту же муть видишь. И тут понимаешь: Сальников дает человеку веру в себя. А Веничка, тоже решивший вырезать этаких русских бумажных апостолов, дьяволов и ангелов, дал надежду на спасение. Вывернул мир, обнажив его грязную изнанку, облачился в этот причудливый наряд, как в новое платье короля, и отправился в путь до Петушков-Иерусалима. Его распяли на родине, запретив крик-набат. Его то встречали радостным «осанна!», то освистывали. Встречают и освистывают его тень до сих пор.
Да, он умер. Но не за наши грехи. Он не взял их на себя, а просто показал всем нам. Облил нашей же грязью и, после этого причудливого крещения XX века, привел в чистилище.
Электричка пыхтит, стоит. На станции все холоднее. Его нет рядом. Куда дальше? Теперь решать самим: стерев ноги в кровь, попасть в рай, или, плюнув на все, вновь кубарем полететь в ад?
Веничка молчит. Веничка все сказал. И не воскрес через три дня.
Зато оставил эту возможность нам. И дней у нас — больше.
Вся жизнь.
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.
По сообщению сайта Газета.ru